18"Деловая столица", 11 серпня 2017
Как бы тому ни противились научные круги, первая кандидатская диссертация по теологии, защищенная в Российской академии наук, получила официальное признание: протоиерей Павел Хондзинский получил диплом кандидата теологии РАН.
Это первый диплом, которому суждено стать прецедентом и заодно закрепить очередную победу РПЦ в борьбе за государственные ниши. Представителям официальной российской науки нужно отдать должное: они пытались бороться и стояли до конца. Ходили слухи, что известная своим радикализмом Комиссия по борьбе со лженаукой даже хотела посвятить «ненаучности» теологии один из своих меморандумов. Правда, так и не посвятила, воздержалась (не решилась? была кем-то остановлена?), но «утечку» кто-то заботливо организовал.
Особенности защиты, достоинства и недостатки текста диссертации достаточно были описаны в прессе, поэтому не стану к этому возвращаться. Скажу только, что качества текста не слишком высоко оценивали не только биологи, но и специалисты по богословию. Например, профессор Национального педуниверситета им. Драгоманова Юрий Черноморец откровенно написал в своем ФБ, что удивлен, зачем было выносить на первую защиту столь слабую работу. Ведь ежу понятно, что к этой первой защите будет приковано внимание, ее обязательно постараются скандализировать, по ней будут судить о том, насколько все это серьезно.
Выбору первого кандидата и «первого блина» может быть несколько простых объяснений. Помимо того, что для российского богословия такая работа, может, вовсе не считается слабой. Да, я знаю, что в РПЦ есть весьма неплохие богословы. Но чем-то они, значит, не вышли, чтобы выпустить их на столь ответственное задание — первую защиту. Да и не нужны тут были ни «звездный» текст, ни новаторские идеи — напротив, нужно было что-то «крепенькое», не слишком выразительное, не дай Бог не экстравагантное, зато правильно оформленное и удовлетворяющее всем критериям. То есть самая настоящая диссертация по версии ВАК. Каждый, кто писал диссертацию, по крайней мере в гуманитарной области, понимает, что я имею в виду. И вместе со мной заподозрит, что смелые, новаторские, интеллектуально блестящие работы скорее были бы обвинены в «ненаучности», «неформатности», «несоответствии требованиям». Такое случается не только в теологии, но и в куда более традиционных научных областях. Сальери, с точки зрения ВАК, всегда оказывается предпочтительнее Моцарта: параллельные квинты — это совершенно недопустимо с точки зрения музыкальных конвенций. Вот и в официальной науке конвенция значит больше, чем открытие.
Можно понять и негативно настроенных против теологии ученых РАН: самим появлением богословия на научных подмостках привычная конвенция нарушается. Причем надо учесть особенности этой конвенции — со всем историческим анамнезом, чтобы понять суть разгоревшегося научно-теологического скандала.
Казалось бы, все просто: происходящее — продолжение эпохального процесса разделения науки и церкви. Спор между Галилеем и инквизицией не закончен и не закрыт. И вспыхивает при каждой удобной возможности.
Но дело в том, этот спор касается в большей мере западной церкви. Что касается православия — по крайней мере, русского, то оно всегда было довольно равнодушно к вопросам науки и никогда с ней особо не пересекалось. За исключением таких (увы, эпизодических) явлений, как Киево-Могилянская академия, наша культура почти не имеет собственной научной традиции и, соответственно, глубокой традиции научно-церковной коллизии. У нас не было Галилея, который перед судом инквизиции отстаивал свой метод. Не было глубокого надрыва и разрыва. Который, кстати, пролегал вовсе не там, где его нарисовала попсовая «история науки»: от своего метода, а не от того, что «она вертится», заставляли отречься Галилея. Именно метод, а не отдельный факт формы Земли или способа ее движения, возмутил церковь и разлучил ее с наукой.
Все изменилось после Октябрьской революции. Которой церковь мешала кругом — начиная с вопросов собственности, продолжая необходимостью индустриализации и, следовательно, разрушения патриархального уклада, заканчивая необходимостью для новой власти безраздельно владеть умами. Из чисто практического интереса «молодая власть» принялась «зачищать» духовное поле и, дабы не изобретать велосипед, воспользовалась западным опытом противопоставления науки поповству, которое стало синонимом глупости и мракобесия (не то чтобы совершенно безосновательно, надо признать).
Но так называемый «научный атеизм» поставил в неудобное положение не только религию, но и самое науку: наука была превращена в идеологическое оружие.
Не стану спорить, нынешние российские биологи вполне могут обвинить протоиерея (и не его одного) в «ненаучных методах». Но что они скажут о тех «научных методах», которыми советская наука доказывала, что «бога нет»? Это было, простите, «научно»?
Дело в том, что многие нынешние постсоветские ученые считают, что да, это было «научно». Физик-ядерщик, например, твердо скажет вам, что с точки зрения физики Бог так же не существует, как и Пьер Безухов. Проблема лишь в том, что Пьер Безухов (как и Бог) не входит в компетенцию ядерной физики. Об этой малости умалчивала советская пропаганда, основывая свой «научный атеизм» на элементарной подмене понятий, перенося научные методы в ненаучную область. Как любили говорить школьные учителя, «Гагарин в космос летал и Бога там не видел». Это должно было служить «научным» доказательством несуществования Бога. Притом что сама постановка проблемы — доказательство несуществования — уже ненаучна.
Смешивание физики и лирики (с явным преимуществом физики) — еще один элемент тяжелого постсоветского научного анамнеза, играющего не на пользу признанию теологии. Казалось бы, оспаривать методы диссертации Хондзинского с куда большим правом и компетентностью могли бы философы, или религиоведы, или историки, но этим занимаются почему-то преимущественно биологи. Притом что методы биологии, как и ядерной физики, вряд ли применимы что к Богу, что к Пьеру Безухову. Например, критикам не понравилось, что вместо «научного метода» соискатель апеллирует к «личностному опыту веры», что, с их точки зрения, «ненаучно». Ну, вы понимаете, почему промолчали философы? Потому что у многих из них личностный опыт осознания если не прямо «метод», то все равно существенный фактор в научной работе. Но беда философов в системе ВАК и Академии наук (и нашей, и российской) состоит в том, что попытки сделать философскую работу «наукообразной» (удовлетворительной с точки зрения условных физиков) почти неизбежно превращают философию в историю философии. Именно из-за того, что «личностный опыт размышлений», или «осознания», или «мировосприятия» так же ненаучен, как и «личностный опыт веры», к которому апеллирует первый «официальный» кандидат теологии РАН.
И все же я понимаю ученых, которые возмущены. Не столько теологией, сколько тем, что в их сферу просачивается, пролезает, втискивается новый «властитель дум» — РПЦ. Дело именно в этом — во «властительстве думами». Или, более коротко, во власти. Еще недавно — в эпоху СССР и в большей степени НТР — в области «дум» безраздельно царствовала наука. Физики размашисто утирали носы лирикам, не говоря уже о попах. Теперь условные попы берут реванш, теперь «их — сверху»: в медиапространстве, у государственного руля и, наконец, в святая святых — школах и вузах. Церковь берет реванш за атеизм. В первую очередь у науки. За «научный атеизм», в частности. Но еще и за то, что наука посягнула на ее место в обществе — на место «властителя дум». Все эти «церковь» и «наука», разумеется, в узком понимании: не христианство берет реванш у физики, а только их «официальные представители», взявшие на себя смелость (местами — наглость) говорить от имени «полноты» науки/церкви. РПЦ и РАН.
Это можно считать ответом на вопрос «зачем»? Зачем церкви и ее богословам государственные дипломы? У них своя академия, свой замкнутый круг людей и интересов, свои структуры и своя отдельная реальность. Вот и изучали бы себе там, внутри, то, что только им, в общем-то, и интересно. Но сделать «церковную науку» «официальной наукой» почему-то оказывается принципиальным вопросом для церкви.
Например, потому что введение богословия в систему ВАК даст возможность РПЦ — именно РПЦ — повлиять на то, чтобы эта ниша не оказалась слишком открытой. Богословие может секуляризироваться (тенденции к развитию светского богословия есть), но, что хуже для государственной церкви, стремящейся к монополии, теология может стать неконфессиональной, неподконтрольной РПЦ. Все религии, течения, вероисповедания могут оказаться равными — хотя бы перед ВАК. А значит, и перед государством вообще. Ввести своих людей в систему РАН и ВАК — верный путь обеспечить нужную «научную конвенцию» (или, если хотите, парадигму) касательно специальности «Теология». РПЦ получит место и влияние в вертикали РАН. И кто знает, не начнет ли она «уточнять» научные конвенции уже не только в отношении богословия, но и биологии, к примеру?
Не говоря уже о том, что принадлежность к «официальной науке» — вопрос социального престижа и финансового благополучия. «Официальная наука» — это вертикаль, иерархия, блюдущая «научные конвенции» и выдающая свидетельства о «принадлежности к науке». А вовсе не система горизонтальных связей между научными организациями, университетами, отдельными учеными, построенная на престиже, индексе цитирования и взаимном признании. Система, в которой отсутствие единой бюрократии — гарантия от тотальной коррупции, являющей нам (не без посредства ВАК) то «живую воду», то «лептонного бога», то доказательство подвига 28 панфиловцев. Вся эта квазирелигиозная белиберда, получающая «пропуск в науку» от ВАК, — неужели это более «научно», чем «личностный опыт веры», инкриминированный протоиерею Павлу Хондзинскому? Боюсь, наличие или отсутствие теологии в перечне специальностей ничего не добавит и не убавит в уже существующем хаосе и профанации «официальной науки».
Спор за теологию между РПЦ и РАН — это спор не только и не столько о науке. Метод — только повод, а не причина. В первую очередь это спор двух могучих институций. И он не об Истине и Методе — научных или божественных. Это спор о лидерстве — интеллектуальном, образовательном, лидерстве авторитета и, совсем приземленно, о степени влияния на власть и глубине погружения руки в казну.
